Министр любви [cборник рассказов] - Александр и Лев Шаргородские

Мудрецы беседовали о бессмертии. Впервые о бессмертии беседовали бессмертные.

Лурия был заворожён. Магия обволакивала его. В голове уже рождался рассказ с гениальной идеей — задача каждого делать близких своих бессмертными, каждый из нас должен жить для того, чтобы другие не умирали.

Иначе зачем Создатель послал нас на эту землю? Ковырять в носу или делать гадости друг другу?

Чтобы люди были счастливы — им нужен великий неудачник — вот идея рассказа, — думал Лурия.

— Всё, что вы думаете — полное холоймес и калте фафл, — сказал Шимен, — вы так думаете, поскольку никогда не были бессмертным.

— Откуда вы знаете, что я думаю? — в недоумении спросил Лурия.

— По вашему правому глазу… Когда люди больны — они не хотят умирать, они хотят быть бессмертными…

— А чего хотят бессмертные?

— Не перебивайте меня, — сказал Шимен, — когда человек бессмертен… Вы хотите знать, что хочется бессмертным?.. Варт а вайленке… Сто лет, либе герр, продолжалась «Симха — Тора», сто лет танцы — шманцы. Потом запахло «Йом кипуром».

— Почему? — спросил Лурия.

— Почему… Вы видели Немировского? — печально спросил Шимен. — С мсье Немировским можно неплохо провести вечер, ну, два… Но сто лет провести с Немировским?!

Береле — цадик, его можно слушать, раскрыв рот, но в конце концов рот закрывается. Представьте себе — сто лет слушать Береле! Сто лет слушать идиотские анкедоты Нахума Породистого «приходит муж домой, а жена…» Сто лет!

Вообразите страдания человека, который целый век должен смотреть на Цыпу.

И на наглую харю Хаима Разумного, которая от бессмертия ещё более обнаглела.

Мы не думали о жизни, милостивый пан, поскольку мы не размышляли о смерти.

И у нас исчезли цадики.

У нас больше нет умных людей, наши мудрецы превратились в идиотов.

Вы видели где‑нибудь такое скопище евреев — идиотов?

Зачем цадики?! Никто не спрашивает «как жить?», «зачем жить?», «для чего жить?» — всё равно! Смерти нет — живи, как хочешь!

Наша жизнь лишена трагизма, она потеряла всякую ценность, мы не дорожим ею, потому что не можем потерять.

Луч солнца в зелёной листве — ничто. Он будет всегда.

И красный закат не щемит нашего сердца — не последний.

Расставаний не будет, не будет «последних прости» — зачем плакать, скажите мне, на плече у любимой?

Раньше, бывало, обнимешь милую и как подумаешь, что придёт пора расставаться, полоснёт тебя печаль, будто сабля, и вспомнишь, что ещё молод, схватишь её на руки, побежишь в луг, под луну, задыхаясь от радости…

Печаль исчезла из жизни нашей, милостивый пан, но кто бы мог подумать — вместе с ней сбежала и радость.

Всё делалось лениво — лениво уходили в поле, никто не стрелялся от любви, не вешался от предательств.

Не сидишь вечером с цигаркой, не смотришь на звезду, не думаешь, что будет потом, после, не грустишь, как бегут годы…

Триста лет — это много, это позволяет сделать кой — какие выводы.

Например, о человеке.

Человек не меняется, пан, в лучшем случае покрой его брюк или рубахи. Он всё такой же подлый и прекрасный, алчный и щедрый, такой же ганеф и такой же «а менч».

Всё те же под небом «цорес» и всё те же «глик».

Количество добра в мире всегда одинаково, мсье, и всегда одинаково количество зла. Каждый покупает, что ему нравится.

Добро не товар, очень немногие берут добро — это цадики.

Зло идёт лучше — его хватают ганефы.

В основном все берут понемногу и того, и другого, на всякий случай.

Люди ничем не отличаются друг от друга. Французы не лучше греков, и поляки не хуже румын. Всё зависит от того, сколько каждый взял добра или зла.

— А евреи? — сросил Лурия.

— Что евреи… Бывает гой — праведник и еврей — ганеф. Кто сколько взял…

Добро и зло открыты для всех. Евреи… Слишком много иронии, скажу я вам. У них одинаковые глаза, у евреев — или в обоих печаль, или в обоих ирония. Никакого равновесия… Сумасшедшая нация. Они не знают границ, евреи и дивут в — разнос — слишком громко плачут и безудержно смеются.

Они могут страшно раздражать и довести вас до бешенства… Но что мне вам сказать — я их люблю…

Вот, мсье, моё мнение об этом мире. Конечно, я исхожу из своего трёхсотлетнего опыта. Тот, кто прожил лет семьсот, возможно, скажет вам другое, но с меня хватит и трёхсот.

Бикицер, жизнь наша становилась невыносимой.

По вашему левому глазу, уважаемый эффенди, я вижу, что вы не понимаете. Вы не понимаете, и не потому, что вы не цадик — просто вы никогда не были бессмертным.

Смертный не может понять бессмертного, как гусь — свинью.

Мсье Лурия мечтает узнать, о чём мечтают бессмертные? — Шимен вздохнул, — бессмертный мечтает умереть!

Но до этого он хочет жить. Мы тоже люди, уважаемый, мы хотим печали и радости.

И мы вежливо попросили Янкла Дудла перестать строгать.

Он сделал вид, что не слышит.

Мы повторили нашу просьбу — пустэ майсэ. Он работал с ещё большим энтузиазмом.

И тогда мы перестали относиться к нему, как к любимому сыну, как к невесте. «Гинук», — решили мы и перестали ему откладывать, перестали носить штрудл, кастрюльки бульона.

Он забыл, что такое кура.

Пятьдесят лет он не получил от нас ни одной шкварки.

Но строгал и строгал. Пятьдесят лет он работал бесплатно, этот ганеф.

— Янкл Дудл, — спросили мы, — зачем вы гнёте спину бесплатно, Янкл Дудл?

— Я хочу, чтобы евреи жили всегда, — ответил он.

— Мы не против, — сказали мы, — но почему только у нас?! Мы уже пожили. Евреи живут всюду. Посмотрите, как они мучаются в Польше.

— В Польшу я не хочу, — сказал Янкл Дудл.

— Поезжайте в Австралию, на острова Зеленого Мыса, в Свизиленд — евреи всюду! И всюду хотят быть бессмертными. А с нас — хватит! Мы живём уже триста лет, хватит!

— Кто в 300 лет меняет местожительство? — спрашивает Янкл Дудл, — вы читали о таком в Торе? Мне здесь нравятся липы, мне здесь нравится небо и мне здесь нравятся идн — я не буду менять местожительство.

Так сказал Янкл Дудл, чтоб он сгорел.

Становилось невмоготу.

И тогда мы решили поменять ему местожительство.

Вдруг мы снова начали подносить ему штрудл и в один из кусочков кое‑что подложили, не бойтесь — не то, чтоб он умер, а то, чтоб он заснул. И повезли его в Одессу.

Всё местечко провожало спящего Янкеля, несмотря на его храп.

Мы прибыли в порт. Там стоял всего один корабль. Он шёл в Норвегию. Мы умоляли капитана изменить курс, взять Янкеля и изменить курс.

Капитан отбивался, но мы надавали ему столько кур, столько штрудл, столько отложенного на всякий случай на «чёрный день» — что он взял курс на Хайфу.

— Только учтите, — сказал он, — у меня нет разрешения на вход в порт.

— Не заходите, — сказали мы, — бросьте его в омут. Он выплывет.

Мы решили отправить Янкла в Израиль. Там ножи, там бомбы, там жара — пусть евреи там живут вечно…

Всё это произошло сегодняшней ночью, милостиый пан, всё местечко спит, да и я еле стою на ногах… Ах, какие у вас часы, всю жизнь мечтал о таких часах, все 311 лет… У нас было бессмертие, но у нас не было таких часов. Я бы с вами обменялся, но бессмертия больше нет. Я скоро умру, господин Лурия. Мы все умрем, все — и всё останется. Вы даже не представляете, сколько можно накопить за триста лет, даже если вы нищий.

У меня всё в земле, за домом, под малиновым кустом, всё в земле и некому оставить. Вы понравились мне, мсье Лурия, вы слушали меня, как сын. Держите, вот адрес! Как только я умру…

— Нет, нет, — Лурия замахал руками, — что вы!

— Смешно отказываться, там ничего нет — каких‑то три кило двести граммов.

— Чего «три кило двести граммов»?!

— Золота. Гроши… Я же прожил триста одиннадцать и всего три кило. Курам насмех! Прошу вас, не обижайте старика, возьмите. Как только я окочурюсь, приходите по этому адресу. С лопаткой.

— Три кило мне?! — Лурия вскочил, — не может быть и речи!

— Тогда его заберут ганефы. Вы хотите, чтобы золото забрали ганефы?

— Я не хочу, но…

— Что «но»? Сколько я протяну? У меня 14 смертельных болезней! Вы мне обещаете?

Лурия вдруг понял, что это дар Б — га. Это его благодарность за все годы трудов, за сотни рассказов, которые Лурия писал за сранные гонорары, на которые он не мог купить любимой своей даже вонючего ожерелья. Сейчас он ей подарит, сейчас он ей купит… дом с крышей в стиле рококо!

Он всегда верил в закон компенсации, он знал, что Б — г в конце концов наградит его. И вот, наконец, на сорок седьмом году путешествий, в вонючей дыре, в каком‑то Мухосранске!..

Слёзы выступили на его глазах.

— Ну вот и хорошо, — произнёс старик, — не потеряйте адрес.

Лурия был растроган, он не знал, как отблагодарить Шимена. Вдруг он сорвал с руки часы и начал надевать их на запястье старика.